— Ты надо мной издеваешься? Вторжение без ордера, нанесение органических повреждений невооруженным подозреваемым. А ты что думаешь, твою мать?
— Извини. — Я начал спускаться с ринга. — Быть может, нам удастся что-нибудь придумать.
— Эй, — поймал меня за руку Баутиста. — Эти ребята плохо обошлись с полицейским из Бей-Сити. У нас такое с рук не сходит. Кадмина должны были бы предупредить об этом, перед тем как он совершил такую ошибку.
Не зная, имеет он в виду Ортегу или оболочку Райкера, я промолчал. Покрутив головой и проверяя, насколько серьёзны полученные травмы, я повернулся к Трепп. Та перезаряжала осколочную винтовку.
— Ты собираешься проторчать там всю ночь?
— Уже спускаюсь.
Дослав последний патрон в обойму, Трепп выполнила изящное сальто через перила и полетела вниз. Примерно через метр у неё за спиной расправила крылья антигравитационная упряжь, и Трепп повисла над нами где-то на уровне головы, закидывая винтовку за спину. В длинном чёрном плаще она напоминала ангела преисподней, устроившего небольшой перерыв.
Подкрутив регулировку упряжи, Трепп стала плавно опускаться вниз и наконец коснулась ногами пола рядом с Кадминым. Я захромал ей навстречу. Какое-то время мы молча глядели на изуродованный труп.
— Спасибо, — тихо произнес я.
— Забудь об этом. Я лишь выполняла свои обязанности. Извини, что пришлось привести с собой этих ребят. Но мне была нужна помощь, и очень быстро. Знаешь, что в этих краях говорят об отделе органических повреждений? Самая многочисленная банда. Причем стоит задеть одного, как за него вступаются все. — Трепп кивнула в сторону Кадмина. — Ты собираешься его оставить?
Я вгляделся в лицо Мученика десницы Господа, искаженное внезапной смертью, пытаясь увидеть за ним Лоскутного человека.
— Нет, — сказал я, переворачивая труп так, чтобы открыть затылок. — Баутиста, ты не одолжишь свою петарду?
Полицейский без слов протянул мне бластер. Я приставил дуло к основанию черепа Лоскутного человека и попытался разобраться, чувствую ли я что-нибудь.
— Есть желающие произнести прощальное слово? — невозмутимо спросила Трепп.
Баутиста отвернулся.
— Кончай поскорее.
Если у моего отца и были какие-то замечания, он сохранил их при себе. Вокруг раздавались только крики раненых зрителей, но мне не было до них никакого дела.
Не испытывая абсолютно ничего, я нажал на курок.
Я по-прежнему ничего не испытывал и через час, когда приехавшая Ортега обнаружила меня в цехе загрузки в оболочки. Я сидел на вилах одного из автоматических погрузчиков, глядя на зелёное свечение, исходящее из пустых резервуаров. Шлюз, открываясь, издал мягкий шлепок, за которым последовало жужжание, но я не отреагировал и на это. Даже узнав шаги Ортеги и её голос, когда она тихо выругалась, споткнувшись о спутанные на полу кабели, я так и не обернулся. Я сидел неподвижно, словно отключенная машина.
— Как ты себя чувствуешь?
Повернувшись, я увидел Ортегу, остановившуюся у погрузчика.
— Вероятно, так же, как выгляжу.
— Что ж, выглядишь ты дерьмово. — Протянув руку, она ухватилась за подвернувшуюся кстати решетку — Не возражаешь, если я к тебе присоединюсь?
— Валяй. Тебе помочь?
— Не надо. — Подтянувшись, Ортега повисла на руках, посерев от напряжения. — Хотя, впрочем, не откажусь.
Я протянул ей менее искалеченную руку, и Ортега, крякнув, взобралась на подъемник. Неуклюже опустившись на корточки, она пересела ко мне и потерла плечи.
— Господи, как же здесь холодно. И давно ты тут сидишь?
— С час.
Ортега посмотрела на пустые резервуары.
— Увидел что-нибудь интересное?
— Я думаю.
— О… — Она снова помолчала. — Знаешь, этот летинол, мать его, хуже шокового пистолета. По крайней мере, получив заряд, хотя бы понимаешь, что тебе сделали больно. А летинол убаюкивает. Дескать, все позади, надо просто успокоиться и расслабиться. И вдруг ты спотыкаешься о первый же пятисантиметровый кабель, через который хочешь перешагнуть.
— По-моему, сейчас тебе полагается лежать в постели, — мягко заметил я.
— Как, наверное, и тебе. Завтра на твоем лице вскочат замечательные синяки. Мерсер сделал обезболивающий укол?
— Я в этом не нуждаюсь.
— Ох, какой крутой. А мне казалось, мы с тобой договаривались, что ты будешь бережно относиться к этой оболочке.
Я криво усмехнулся.
— Видела бы ты того, другого.
— Его я тоже видела. Разорвал пополам голыми руками, да?
Я продолжал улыбаться.
— Где Трепп?
— Твоя подружка? Исчезла. Сказала Баутисте что-то насчет конфликта интересов и растворилась в ночи. Баутиста рвет на себе волосы, пытаясь придумать, как выбраться из этой ямы. Не хочешь переговорить с ним?
— Ладно.
Я непроизвольно заерзал. В исходившем от резервуаров зелёном свечении было что-то гипнотическое, и под общим оцепенением, охватившим меня, начинали кружить мысли, наталкиваясь друг на друга, словно акулы, которым бросили корм. Смерть Кадмина, вместо того чтобы принести облегчение, наоборот, лишь запалила в груди медленно горящий бикфордов шнур, ведущий к потребности делать боль. Кто-то должен заплатить за случившееся.
Пусть это станет твоим личным делом.
Но тут все было гораздо хуже. Речь шла о Луизе (она же Анемона), выпотрошенной на операционном столе; об Элизабет Элиотт, зверски зарезанной и не имеющей денег на новую оболочку; об Ирене Элиотт, скорбящей о своем теле, которое носит какая-то крупная деловая шишка; о Викторе Элиотте, раздираемом горечью утраты и оглушенном встречей с вроде бы той же самой и одновременно другой женщиной. Речь шла о молодом чёрнокожем мужчине, встречающем родных в теле белого мужчины средних лет, убитого вредными привычками; речь шла о Вирджинии Видауре, с презрительной надменностью отправляющейся на хранение, гордо вскинув голову и отравляя последней сигаретой легкие, которые ей все равно предстоит потерять, отдав их какому-нибудь состоятельному вампиру. Речь шла о Джимми де Сото, вырвавшему собственный глаз среди грязи и пожаров Инненина, и о миллионах, подобных ему, раскиданных по всему Протекторату, сколоченному наспех скопищу человеческого материала, выброшенного на помойку истории. Кто-то должен заплатить за всех них, а также за многих других.